— Две главы.

— Что же вы с ними сделали? Вы их выбросили, да?

— Нет. Но хотел. Я хотел их сжечь.

— И что вас остановило?

— Электричество. — Каррадин вытянул ноги и рассмеялся. — Мне уже лучше, брат мой, и я немедленно должен ознакомить британскую публику с несколькими касающимися ее истинами. Кровь Каррадина Первого клокочет в моих жилах.

— Весьма опасная болезнь.

— Он с такой яростью валил лес, что в конце концов обзавелся замком эпохи Ренессанса, двумя яхтами и личным вагоном. Железнодорожным салон-вагоном, В нем были такие шелковые зеленые занавески и такие деревянные инкрустированные панели, что и во сне не увидишь. А в последнее время все начали думать, и Каррадин Третий. Не исключено, что наша кровь превращается в водичку. Однако с этой минуты я уже не я, а Каррадин Первый, ибо теперь я знаю, что он чувствовал, когда хотел купить лес, а ему говорили, что это невозможно. Брат мой, дорога моя идет в гору.

— Ну что же, очень хорошо, — с непривычной кротостью согласился Грант. — Я предвидел ваше решение. — Он взял с тумбочки блокнот и подал его Каррадину. — Здесь у меня что-то вроде полицейского досье. Может понадобиться, когда будете писать заключение. — Каррадин с благоговением глядел на блокнот, который держал в руках. — Вырвите странички и возьмите их себе. Я выхожу из игры.

— Наверно, через неделю-другую на вас навалится столько реальных дел, что вы забудете о нашем… академическом расследовании, — не без сожаления произнес Каррадин.

— Но ни одно из них не доставит мне такого удовольствия, — откровенно признался Грант и покосился на портрет, все еще стоявший на тумбочке, прислоненный к стопке книг. — Верьте не верьте, но я ужасно расстроился, когда увидел вас в таком состоянии. Я подумал, что все наши разыскания были напрасными. — Он еще раз поглядел на портрет. — Марта считает, что в нем есть что-то от Лоренцо Великолепного, а ее приятель Джеймс — что у него лицо святого. Мой хирург сказал, что это лицо калеки, Уильямс же думает, что таким должен быть великий судья. Но мне кажется, что ближе всех к истине здешняя старшая сестра.

— Что она сказала?

— Сказала, что у него лицо много страдавшего человека.

— Вот-вот. Я тоже так думаю. И в этом нет ничего удивительного.

— Конечно нет. Судьба его не щадила. А последние два года и вовсе можно сравнить разве что со стремительной лавиной. Поначалу-то все складывалось, вроде, хорошо. Англия наконец-то вошла в спокойные воды. Гражданская война стала потихоньку забываться, новое правительство охраняло мир, возобновилась торговля, процветание… Наверно, хороший вид был из Миддлхэма на Уэнслидейл. И всего за два года — жена, сын и весь мир.

— И все-таки от одного судьба его уберегла.

— От чего?

— Он не узнал, как люди сотни лет будут почем зря трепать его имя.

— Да, для него это было бы трагедией. А знаете, что лично мне кажется самым убедительным доказательством, что Ричард не помышлял о власти?

— Нет.

— Он послал на север за войсками, когда Стиллингтон открыл свою тайну в парламенте. Если бы Ричард знал, что задумал Стиллингтон, или сам состряпал эту тайну с помощью Стиллингтона, он бы заранее позаботился о войсках. Вызвал бы их если не в Лондон, то в свой замок, где они были бы под рукой. То, что ему пришлось посылать за поддержкой в Йорк и к кузенам Невиллам, означает одно — признание Стиллингтона было ему как снег на голову.

— Пожалуй. Он взял с собой обычную свиту, собираясь стать регентом. В Нортгемптоне он узнал о выходке Вудвиллов, но не испугался, легко разделался с двухтысячной армией и как ни в чем не бывало явился в Лондон, чтобы присутствовать на самой обычной коронации. За дополнительными войсками он послал только после признания Стиллингтона. Послал на самый север Англии и в самый критический момент. Да, конечно, вы правы. Для него все получилось неожиданно. — Привычным жестом Каррадин поправил очки, прежде чем задать Гранту свой вопрос. — А знаете, что мне кажется самым убедительным доказательством вины Генриха?

— Что же?

— Тайна.

— Тайна?

— Таинственность. Все шито-крыто, все исподтишка.

— То есть его характер?

— Нет, не так просто. Разве непонятно? Ричарду тайна была не нужна, а у Генриха вся жизнь зависела от тайного исчезновения мальчиков. Непонятно, зачем Ричарду было действовать из-за угла. Он же не был сумасшедшим и не мог рассчитывать на то, что преступление сойдет ему с рук. Ведь рано или поздно пришлось бы держать ответ. Ведь он-то думал, что ему предстоит долгое правление. И никто за все это время так и не ответил на вопрос, зачем ему понадобилось идти таким трудным и опасным путем, когда в любой момент он мог выбрать что-нибудь попроще. Например, он мог задушить мальчиков и не прятать их. Тогда бы весь Лондон оплакал их безвременную смерть от горячки. Именно так он должен был поступить! Ведь если он был виновен в убийстве, то цель этого убийства — защита его права на корону. Выгоду он получил бы немедленно, оповестив всех о смерти принцев. Иначе весь замысел не стоил ни гроша. Теперь Генрих. Ему просто необходимо было найти способ убрать их с глаз долой — и при этом соблюсти тайну. Именно Генриху требовалось скрыть от всех, где и как умерли мальчики. У него все зависело от того, насколько он сумеет сохранить тайну.

— Все так, Брент, все так, — подтвердил Грант, с улыбкой глядя на юное взволнованное лицо своего помощника. — Мистер Каррадин, ваше место — в Скотленд-Ярде.

Брент рассмеялся.

— Я теперь привязан к Тоунипанди, — сказал он. — Держу пари — неизвестных Тоунипанди гораздо больше, чем известных, а исторические книги просто кишат ими.

— Между прочим, не забудьте вашего сэра Гутберта Олифанта, — сказал Грант, доставая из ящика солидный том. — Историки должны изучать психологию, прежде чем браться за книги.

— Ха! Это им не поможет. Человек, которого интересуют в первую очередь люди, не будет писать исторический труд. Он станет романистом, психиатром, судьей…

— Или мошенником.

— Да, мошенником, предсказателем. Человек, понимающий людей, не будет заниматься историей, потому что история — это игрушечные солдатики.

— Ну-ну! Это вы слишком. Историки — образованные, эрудированные…

— Да я совсем не о том! Здесь как бы все время передвигаешь фигурки на доске, а это все-таки ближе к математике, если подумать.

— Если к математике, то они не имеют права пользоваться кухонными сплетнями, — с неожиданной яростью произнес Грант. Он еще не мог простить сэру Томасу Мору своего разочарования. Грант листал книгу сэра Гутберта, и чем ближе был конец, тем медленнее он переворачивал страницы. — Странно, с какой готовностью они все прославляют его храбрость. Пишут, как принято, и никаких тебе вопросов. И все-таки пишут, все пишут.

— Так сказать, «дань врагу», — напомнил ему Каррадин. — Это началось с баллады, сочиненной во вражеском стане.